Первые воспоминания. Л. Н. Толстой. Детство. Текст произведения. Глава XXVIII. Последние грустные воспоминания

Оригинал взят у roman_altuchov в Плаксин С.И. Лев Николаевич Толстой среди детей (Очерк из моих воспоминаний) (1903 г.).pdf

I. ССЫЛКА ДЛЯ СКАЧИВАНИЯ КНИГИ:
(PDF, 2,2 Mб.)

http://yadi.sk/d/2gO5qq3eMcoLA

Сергей Иванович Плаксин (1854 - ?)
познакомился с Толстым в раннем детстве, в связи с пребыванием, после перенесённой детской болезни, на восстановительном лечении на юге Франции. Собственно, этому эпизоду биографии Льва Николаевича и посвящены его воспоминания.

Воспоминания С.И. Плаксина относятся к 1860 г., когда Толстой, находясь за грани-цей, прожил некоторое время на юге Франции в Гиере, а его сестра М.Н. Толстая поместилась на вилле, в трёх километрах от Гиера. Толстой часто бывал на вилле, где жил и Серёжа Плаксин с матерью.

Продолжением отношений с писателем уже взрослого Сергея Николаевича Плаксина стали письма его к Льву Николаевичу. В одном из них, от 26 сентября 1894 года Плаксин, в то время исполнявший должность инспектора типографий и книжной торговли в Одессе, просил у Толстого дозволения «украсить» его именем редактируемый им «Юбилейный календарь-сборник г. Одессы». Во втором - от 6 ноября 1902 года - прислал опубликованные ранее стихи собственного сочинения и просил разрешения на опубликование, вместе со своими воспоминаниями, сохранившегося у него чудом цветного и очень мастерского рисунка, сделанного для него Л.Н. Толстым. Вот ответ Л.Н. Толстого на второе письмо:

1902 г . Ноября 17. Ясная Поляна.

Очень рад был получить от вас письмо, милый Сергей Ивано-вич, т.е. Серёжа Плаксин в розовой рубашке, который хотел убежать от моих племянниц сначала на конец земли, а потом на конец света, а потом на конец конца света. Я совсем не помню своего рисунка, но, разумеется, уверен, что вы всё, что говорите, говорите правильно. Пожалуйста, извините меня за то, что не поблагодарил вас за присылку ваших стихотворений, и верьте тем добрым чувствам, с которыми вспоминаю наше давнишнее знакомство.

Лев Толстой.

Лизы Оболенской нет со мной, а то бы она велела вам кла-няться. Мы недавно говорили с ней про вас.

Воспоминания Плаксина изданы в 1903 г.: «Граф Л. Н. Толстой среди детей», изд. Сытина. К книге был приложен упоминаемый в письме ри-сунок «волжского разбойника».

Данное переиздание осуществлено с переводом текста книги в современную орфографию, но с сохранением нумерации страниц и иллюстративного материала издания 1903 года.

Приятного чтения!
Р. Алтухов

III. ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ.

(...) Наконец, раздался звонок и вошёл более чем всегда сияющий хозяин и стал рассыпаться в извинениях перед дамами.
При этих словах г. Тош вынул из кармана несколько золотых монет и договор найма, подписанный „графом Л.Н. Толстым”.

Известие о том, что русское семейство поселится под одной с нами кровлей, привело нас в самое радужное настроение духа и мы почти всю ночь не спали от волнения при мысли встретить соотечественников в таком захолустье, как вилла Тош, в окрестностях Иера!

Мы бы совсем не спали, если б могли пред- видеть, что жильцом окажется гр. Л.Н. Толстой с вдовой его покойного брата, графиней Марией Николаевной Толстой, и её детьми: Колей, Варей и Лизой.

(...) В гостиную вошёл очень высокий, плотный и широкоплечий мужчина, лет 40, с добродушной улыбкой на лице, окаймлённом темно-русой густой бородой. Из-под большого лба с глубоким шрамом (от лапы медведя, как мы потом узнали), в глубоких глазных впадинах, искрились ум-ные и добрые глаза. Насколько мне помнится, Л. ; Н. тогда походил на портрет, помещенный в „Художественном Листке" Тима.

Л. Н. говорил громко, но не скоро, а более мягко и ровно; в тоне голоса чувствовалась пря-мота и простодушие, движения были естественны и не носили отпечатка светской выправки; одет он был в коричневый костюм. Он подошёл к моей матери, пожал ей руку и сейчас же заговорил с ней, как давнишний знакомый.

(...) Нечего говорить, что душою нашего маленького общества был Л.Н., которого я никогда не видел скучным; напротив, он любил нас смешить своими рассказами, подчас самого неправдоподобного содержания, и когда наш детский смех уж слишком начинал терзать уши наших маменек, они обращались с просьбой к тому же Л. Н.— засадить нас за какую-нибудь тихую работу, вроде переписки из книг или рисования.

(...) В первый же день приезда, гр. Л.Н. обратил на меня особое своё внимание, узнав от матери моей, что цель поездки нашей на юг — моё слабое здо-ровье и что доктора запретили мне много резвиться и бегать.
— Слышите, — обратился граф к своему пле-мяннику и к племянницам — играйте с Сережей, но не в „разбойники" и не в „горелки”!

(...) ...При малейшей выходке какого-нибудь мальчугана про-тив меня, прямо лез с ним в драку. Он был вообще, что называется, „огонь мальчик“, с золотым сердцем и рыцарской душой. Благодаря его резвости и вспыльчивости моей матери прихо-дилось часто бывать посредницей между ним и графиней, женщиной очень доброй, но болезненно раздражительной.

(...) Л.Н. поставил свой письменный стол в стеклянной галерее с видом на море. Вставал он очень рано, и мы, дети, только на ми-нутку забегали к нему здороваться, помня строгое приказание наших маменек — не беспокоить Л.Н., когда он пишет.

(...) Неутомимый ходок, Л.Н. составлял нам маршрут, изобретая всё новые места для прогулок. То мы отправлялись смотреть на выварку соли на полуострове „ Porquerolle ”, то подымались на свя-щенную гору, где построена каплица с чудотвор-ной статуей Пресвятой Девы, то ходили к развалинам какого - то замка, почему - то носившего название „ Trou des f е es “.

По дороге Л. Н. рассказывал нам, детям, разные сказки. Помню я какую-то о золотом коне и о гигантском дереве, с вершины которого видны были все моря и города. Зная мою слабую грудь, он нередко сажал меня на свои плечи, продолжая рассказывать на ходу свои сказки. Надо ли говорить, что мы души в нём не чаяли?..

За обедом, вечером, Л.Н. рассказывал нашим добродушным хозяевам всевозможный забавные небылицы о России, и те не знали, верить ему или не верить, пока графиня или моя мать не отделяли правды от вымысла.

(...) Лев Николаевич напирал, главным образом, на развитие мускулов.

Ляжет, бывало, на пол во всю длину и нас заставляет лечь и подниматься без помощи рук; он же устроил нам в дверях верёвочные приспособления и сам кувыркался с нами, к общему нашему удовольствию и веселию.

Когда мы слишком расшалимся и маменьки упросят Л.Н. нас унять, — он нас усаживал вокруг стола и приказывал принести чернила и перья.

Вот образец наших занятий с Л.Н.

— Слушайте, — сказал он нам как-то, — я вас буду учить!
— Чему? — спросила востроглазая Лизанька, предмет моих нежных чувств.
Не удостоив племянницу ответом, Л.Н. продолжал:
— Пишите...
— Да что писать-то, дядя,— настаивала Лиза.
— А вот слушайте: я дам вам тему!..
— Что дашь? — не унималась Лиза.
— Тему! — твердо повторил Л.Н. — Пишите: чем отличается Россия от других государств. Пишите тут же, при мне, и друг у друга не списывать! Слышите! — прибавил он внуши-тельно.

И пошло у нас писание...

Коля, бывало, как тщательно не наклоняет голову набок, но у него все линейки ползут в верхний правый угол бумаги. Пыхтит он, пыхтит, издавая носом неопределённые звуки, но ничего бедняге не помогает, а, между тем, Л.Н. строго запрещал нам писать по графленым линейкам, говоря, что это „одно баловство. „Надо привыкать пи-сать без них“. Пока мы, таким образом, излагали наши мысли, графиня и моя мать сидели на диване и читали вполголоса какое-нибудь новое произведение французской литературы, а граф Л.Н. ходил по комнате из угла в угол, чем вызывал иногда восклицание нервной графини:

— Что это ты, Лёвушка, как маятник сло-няешься. Хоть бы присел!..

Через полчаса „сочинения” наши были готовы, и моё было первым, к которому прикоснулся наш ментор. Он пытался было сам прочесть его, но, тщетно стараясь что-либо разобрать в спустившихся к поднебесью линейках, возвратил мне мою рукопись, сказав:

— Прочти-ка сам! — и я громогласно стал чи-тать...

В награду за наши вечерние занятия Л.Н. привёз нам из Марселя, куда он почему-то часто ездил из Иера, акварельные краски и учил нас рисованию; прилагаемый эскиз набросил сам Л.Н. однажды и оригинал его удалось мне со-хранить до сего времени.

(...) Л.Н. проводил почти весь день с нами, — учил нас, участвовал в наших играх и вмешивался в наши споры, раз-бирая их и доказывая, кто из нас прав, кто виноват.

Чаще всего у него выходили столкновения с Лизочкой.

Помню я такой случай: вхожу я в детскую и застаю Лизаньку в слезах; в одной руке у неё был сухарь, а в другой — ложка. На ковре лежала опрокинутая ступка, куски сахара, изюм и другие сладости.
Варя и Коля молча сидели у окна. Л.Н., видимо взволнованный, ходил из угла в угол.
— Что случилось? — спросил я тихо Варю.
Л.Н., услыхав мой вопрос, ответил громко ни к кому из нас непосредственно не обра-щаясь и не глядя ни на кого.
— Вот что случилось: она (при этом Л.Н. кивнул головой по направлению к Лизе) выду-мала безобразную игру: стряпает из разных сладостей какое-то кушанье, которое сама ест, да к тому же ещё склоняет сестру и бра-та!..
Я не видел в этом ничего дурного, так как и сам не раз участвовал в этой игре, но, чувствуя из ряда выходящую рассерженность Л.Н., не противоречил ему, а он продолжал:
— Это игра безобразная! она развивает жад-ность и портит желудок!.. я запрещаю вам эту игру! — внушительно заключил он.
— Слушай, дядя Лёва, — воскликнула, сверкая глазками, на которых ещё дрожали слезинки, Лиза, — изволь! Я брошу играть в эту игру, но клянусь тебе всем святым, что когда я выйду замуж и у меня будут дети, я запрещу им принимать тебя!.. Помни это!
Такая угроза, в устах прелестной во всех отношениях, но вспыльчивой как огонь Лизы, моментально же вызвала на лице Л.Н. знакомую нам добродуш-ную улыбку и, смеясь, он поднял Лизу на руки и крепко расцеловал.

Так обыкновенно кончались их недоразумения и распри.

Другое столкновение произошло однажды между Л.Н. и Колей.
Сидит последний в детской и трудится над починкой кожаного хомута на игрушечной ло-шади, недавно ему подаренной, причём старается скрепить сургучом порванные части хомута.
— Напрасно трудишься,— сказал граф, взглянув мимоходом на работу Коли.
— Отчего?
— Оттого, что сургучом кожи не скрепишь... не будет держаться...
— Будет! — возразил Коля, продолжая на- гревать сургуч.
— А я тебе говорю — не будет! — настаивал Лев Николаевич.
— Будет!
— Нет, не будет... вот что! — сказал граф, — если тебе удастся починить хомут, я тебе привезу ещё одну лошадь, а если не удаст-ся — я и эту выброшу за окно!

Коля призадумался и прекратил нехотя своё бесполезное занятие.

Толстой Лев Николаевич

Воспоминания

Л.Н.Толстой

ВОСПОМИНАНИЯ

ВВЕДЕНИЕ

Друг мой П[авел] И[ванович] Б[ирюков], взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.

Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.

В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:

ВОСПОМИНАНИЕ

Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.

Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:

Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и все дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, - сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие - уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".

Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, - таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что моя жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, - похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.

И, наконец, четвертый, 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.

Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. Я думаю, что такая написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.

Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит меня; потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, в, наконец, последний период моего пробуждения к истине, давшего мне высшее благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.

Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern"a (его "Sentimental journey") и Topfer"a ("Bibliotheque de mon oncle") [Стерна ("Сентиментальное путешествие") и Тёпфера ("Библиотека моего дяди") (англ. и франц.)].

В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть в неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, - мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное - полезнее другим людям.

Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матера своей я совершенно не помню. Мне было 1 1/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего.

Впрочем, не только моя мать, но и все окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне исключительно хорошими людьми. Вероятно, мое чистое детское любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть) лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно хорошими, было гораздо больше правды, чем то, когда я видел одни их недостатки. Мать моя была нехороша собой и очень хорошо образована для своего времени. Она знала, кроме русского, - которым она, противно принятой тогда русской безграмотности, писала правильно, - четыре языка: французский, немецкий, английский и итальянский, - и должна была быть чутка к художеству, она хорошо играла на фортепьяно, и сверстницы ее рассказывали мне, что она была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа. Самое же дорогое качество ее было то, что она, по рассказам прислуги, была хотя и вспыльчива, но сдержанна. "Вся покраснеет, даже заплачет, - рассказывала мне ее горничная, - но никогда не скажет грубого слова". Она и не знала их.

У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Николеньки (старшего брата), которому было 6 лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери, но которое я знал у брата - равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ.

Цели урока: учить пользоваться разными видами чтения (ознакомительным, поисковым); воспитывать интерес к чтению; развивать умение самостоятельно работать с текстом, умение слушать своих товарищей; воспитывать эмоциональную отзывчивость к прочитанному.

Оборудование: компьютер, выставка книг.

Ход урока.

1. Введение в тему урока.

Ребята, рассмотрите выставку книг. Кто автор всех этих произведений?

Сегодня на уроке мы познакомимся с отрывком из автобиографической повести Л.Н.Толстого «Детство».

2. Знакомство с биографией писателя.

1. Биографию писателя рассказывает заранее подготовленный ученик.

Послушайте рассказ о жизни писателя.

Лев Николаевич Толстой родился в Ясной Поляне, близ города Тула, в 1828году.

Мать его, урождённая княжна Мария Николаевна Волконская, скончалась, когда Толстому не исполнилось ещё и двух лет. Толстой писал о ней в «Воспоминаниях детства»: «Мать моя была нехороша собой, но очень хорошо образована для своего времени»; она знала французский, английский, немецкий языки, прекрасно играла на фортепиано, была мастерица сочинять сказки. Всё это Толстой узнал от других – ведь сам он своей матери не помнил.

Отец же, граф Николай Ильич Толстой, умер, когда мальчику было неполных девять лет. Воспитательницей его самого, троих его старших братьев и младшей сестры стала дальняя родственница Толстых – Татьяна Александровна Ергольская.

Большую часть своей жизни Толстой провёл в Ясной Поляне, от куда ушёл за десять дней до своей смерти.

В Ясной Поляне Толстой организовал школу для крестьянских детей. Для школы он создал «Азбуку», состоящую из 3 книг для начального обучения. Первая книга «Азбуки» содержит «изображение букв», вторая – «упражнение в соединении складов», третья – книга для чтения: в неё входят басни, былины, поговорки, пословицы.

Толстой прожил долгую жизнь. В 1908 г. Толстой отказывается от празднования своего юбилея, составляет последнее совещание и 28 ноября 1910 года навсегда уходит из дома…

Умер великий писатель на железнодорожной станции Астапово от воспаления лёгких; его похоронили в Ясной Поляне.

2. Обзорная экскурсия по дому-музею Л.Н.Толстого.

Сейчас мы с вами совершим экскурсию по дому, в котором раньше жил Л.Н.Толстой. Сейчас там находится музей.

Это дом Л.Н.Толстого с южной стороны.

Это передняя дома Л.Н.Толстого.

Зал в доме.

Л.Н.Толстой за обеденным столом. 1908г.

Спальня Л.Н.Толстого. Умывальник, принадлежавший отцу Л.Н.Толстого. Больничное кресло Л.Н.Толстого.

Могила Л.Н.Толстого в Старом Заказе.

На похороны в Ясную Поляну стеклись тысячи людей. Старик, старавшийся жить по совести, оказался дорог и необходим всем добрым людям.

Многие плакали. Люди знали, что они осиротели…

3. Работа над текстом.

1. Ознакомительное чтение текста вслух.

Текст дан в учебной хрестоматии.

Читают дети.

2. Обмен мнениями.

Что нового узнали о детстве писателя из воспоминаний?

(Мы узнали, что Л.Н.Толстой был младшим братом. В детстве Толстой и его братья мечтали, чтобы все люди были счастливы.)

Во что он любил играть с братьями?

(Он любил играть в муравейное братство.)

Что в воспоминаниях показалось вам особенно интересным?

(Дети очень любили играть, фантазировать, они любили рисовать, лепить, сочинять истории.)

Как вы думаете, можно ли детство Л.Н.Толстого назвать счастливым?

4. Физминутка.

«А теперь все дружно встали…»
Руки кверху поднимаем,
А потом их опускаем,
А потом их разведём
И к себе скорей прижмём.
А потом быстрей, быстрей,
Хлопай, хлопай веселей!

5. Работа в тетрадях.

Найдите ответы в тексте и запишите.

1. Сколько братьев было у Л.Н.Толстого? Перечислите их имена.
   (У Л.Н.Толстого было 3 брата: Николай, Митенька, Серёжа.)
2. Каким был старший брат?
   (Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек… Воображение у него было такое, что он мог рассказывать сказки и истории с привидениями или юмористические истории …)
3. В чём заключалась главная тайна муравейного братства?
   (Главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы.)

6. Упражнение в умении ставить вопросы.

Выберете эпизод из текста по желанию и сформулируйте правильно к нему вопрос. Дети должны ответить на вопрос чтением этого эпизода.

(Кого любил рисовать Николай в своих рисунках?) В качестве ответа зачитывают второй абзац.

(Как братья устраивали игру в муравейные братья?) Зачитывают эпизод из третьего абзаца.

(Какие желания загадали братья?)

7. Определение жанра произведения.

Вспомните из начала урока, к какому жанру относится это произведение?

(Повесть.)

Если дети не смогут вспомнить, обратиться ещё раз к обложке.

Почему называется автобиографической повестью?

8. Итог урока.

Во что верил всю свою жизнь Лев Николаевич Толстой?

(Он верил, что можно раскрыть ту тайну, которая поможет уничтожить всё зло в людях и научит жить в мире.)

На следующих уроках мы познакомимся с другими произведениями Л.Н.Толстого.

А урок хочется закончить словами самого писателя:

«…Надо стараться прежде всего прочесть и узнать самых лучших писателей всех веков и народов.»

Спасибо за работу.

, сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Лев Николаевич Толстой
Детство Толстого
(Из воспоминаний)

Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было полтора года, когда она скончалась. По странной случайности, не осталось ни одного ее портрета… в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю – не оттого только, что все говорившие мне про мать мою старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего…

Детей нас было пятеро: Николай, Сергей, Дмитрий, я – меньшой и меньшая сестра Машенька…

Старший брат Николенька был на шесть лет старше меня. Ему было, стало быть, десять-одиннадцать, когда мне было четыре или пять, именно когда он водил нас на Фанфаронову гору. Мы в первой молодости – не знаю, как это случилось – говорили ему «вы». Он был удивительный мальчик и потом удивительный человек… Воображение у него было такое, что он мог рассказывать сказки или истории с привидениями или юмористические истории… без остановки и запинки, целыми часами и с такой уверенностью в действительность рассказываемого, что забывалось, что это выдумка.

Когда он не рассказывал и не читал (он читал чрезвычайно много), он рисовал. Рисовал он почти всегда чертей с рогами, закрученными усами, сцепляющихся в самых разнообразных позах между собою и занятых самыми разнообразными делами. Рисунки эти тоже были полны воображения и юмора.

Так вот он-то, когда нам с братьями было – мне пять, Митеньке шесть, Сереже семь лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми; не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями… И я помню, что слово «муравейные» особенно нравилось, напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья, которая состояла в том, что садились под стулья, загораживая их ящиками, завешивали платками и сидели там, в темноте, прижимаясь друг к другу. Я, помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.

Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги на краю оврага Старого Заказа{Старый Заказ – лес в Ясной Поляне, где похоронен Л. Н. Толстой.}, в том месте, в котором я – так как надо же где-нибудь зарыть мой труп – просил, в память Николеньки, закопать меня. Кроме этой палочки, была еще какая-то Фанфаронова гора, на которую, он говорил, что может ввести нас, если только мы исполним все положенные для того условия. Условия были, во-первых, стать в угол и не думать о белом медведе. Помню, как я становился в угол и старался, но никак не мог не думать о белом медведе. Второе условие я не помню, какое-то очень трудное… пройти, не оступившись, по щелке между половицами, а третье легкое: в продолжение года не видать зайца – все равно живого, или мертвого, или жареного. Потом надо поклясться никому не открывать этих тайн.

Тот, кто исполнит эти условия и еще другие, более трудные, которые он откроет после, того одно желание, какое бы то ни было, будет исполнено. Мы должны были сказать наши желания. Сережа пожелал уметь лепить лошадей и кур из воска, Митенька пожелал уметь рисовать всякие вещи, живописец, в большом виде. Я же ничего не мог придумать, кроме того, чтобы уметь рисовать в малом виде. Все это, как это бывает у детей, очень скоро забылось, и никто не вошел на Фанфаронову гору, но помню ту таинственную важность, с которой Николенька посвящал нас в эти тайны, и наше уважение и трепет перед теми удивительными вещами, которые нам открывались.

В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зеленая палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей…

Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает.

Государственное издательство

«Художественная литература»

Москва – 1956

Электронное издание осуществлено

в рамках краудсорсингового проекта

Подготовлено на основе электронной копии 37-го тома

Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, предоставленной

Электронное издание

90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого

Предисловие и редакционные пояснения к 37-му тому Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого включены в настоящее издание

Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам

Перепечатка разрешается безвозмездно

Reproduction libre pour tous les pays.

Предисловие к электронному изданию

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928-1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л.Н.Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л.Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru .

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Л. Н. ТОЛСТОЙ.

[ВОСПОМИНАНИЯ О СУДЕ НАД СОЛДАТОМ]

Милый друг Павел Иванович.

Очень рад исполнить ваше желание и сообщить вам более подробно то, что было передумано и перечувствовано мною в связи с тем случаем моей защиты солдата, о котором вы пишете в своей книге. Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо более влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей.

Расскажу, как всё это было, а потом уже постараюсь высказать те мысли и чувства, которые тогда вызвало во мне это событие и теперь воспоминание о нем.

Чем особенно я занимался и увлекался в это время, я не помню, вы это лучше меня знаете; знаю только, что жил я в это время спокойной, самодовольной и вполне эгоистической жизнью. Летом 1866 года нас посетил совершенно неожиданно Гриша Колокольцов, кадетом еще ходивший в дом Берсов и знакомый моей жены. Оказалось, что он служил в пехотном полку, расположенном в нашем соседстве. Это был веселый, добродушный мальчик, особенно занятый в это время своей верховой, казачьей лошадкой, на которой он любил гарцовать, и часто приезжал к нам.

Благодаря ему мы познакомились и с его полковым командиром, полковником Юношей, и с разжалованным или отданным в солдаты по политическим делам (не помню) А. М. Стасюлевичем, родным братом известного редактора, служившем в этом же полку. Стасюлевич был уже немолодой человек. Он только недавно из солдат был произведен в прапорщики и поступил в полк к бывшему своему товарищу Юноше, теперь его главному начальнику. И тот и другой, Юноша и Стасюлевич, тоже изредка езжали к нам. Юноша был толстый, румяный, добродушный, холостой еще человек. Он был один из тех так часто встречающихся людей, в которых человеческого совсем не видно из-за тех условных положений, в которых они находятся и сохранение которых они ставят высшей целью своей жизни. Для полковника Юноши условное положение это было положение полкового командира. Про таких людей, судя по-человечески, нельзя сказать, добрый ли, разумный ли он человек, так как неизвестно еще, каким бы он был, если стал бы человеком и перестал бы быть полковником, профессором, министром, судьей, журналистом. Так это было и с полковником Юношей. Он был исполнительный полковой командир, приличный посетитель, но какой он был человек – нельзя было знать. Я думаю, не знал и он сам, да и не интересовался этим. Стасюлевич же был живой человек, хотя и изуродованный с разных сторон, более же всего теми несчастьями и унижениями, которые он, как честолюбивый и самолюбивый человек, тяжело переживал. Так мне казалось, но я недостаточно знал его, чтобы поглубже вникнуть в его душевное состояние. Одно знаю, что общение с ним было приятно и вызывало смешанное чувство сострадания и уважения. Стасюлевича я потом потерял из виду, но недолго после этого, когда полк их стоял уже в другом месте, я узнал, что он без всяких, как говорили, личных причин лишил себя жизни, и сделал это самым странным образом. Он рано утром надел в рукава ваточную тяжелую шинель и в этой шинели вошел в реку и утонул, когда дошел до глубокого места, так как не умел плавать.

Не помню, кто из двух, Колокольцов или Стасюлевич, в один день летом приехав к нам, рассказал про случившееся у них для военных людей самое ужасное и необыкновенное событие: солдат ударил по лицу ротного командира, капитана, академика. Стасюлевич особенно горячо, с сочувствием к участи солдата, которого ожидала, по словам Стасюлевича, смертная казнь, рассказывал про это и предложил мне быть защитником на военном суде солдата.

Должен сказать, что приговоры одними людьми других к смерти и еще других к совершению этого поступка: смертная казнь, всегда не только возмущала меня, но представлялась мне чем-то невозможным, выдуманным, одним из тех поступков, в совершение которых отказываешься верить, несмотря на то, что знаешь, что поступки эти совершались и совершаются людьми. Смертная казнь, как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения.

Я понимал и понимаю, что под влиянием минуты раздражения, злобы, мести, потери сознания своей человечности человек может убить, защищая близкого человека, даже себя, может под влиянием патриотического, стадного внушения, подвергая себя опасности смерти, участвовать в совокупном убийстве на войне. Но то, чтобы люди спокойно, в полном обладании своих человеческих свойств могли обдуманно признавать необходимость убийства такого же, как они, человека и могли бы заставлять совершать это противное человеческой природе дело других людей – этого я никогда не понимал. Не понимал и тогда, когда в 1866 году жил своей ограниченной, эгоистической жизнью, и потому я, как это ни было странно, с надеждой на успех взялся за это дело.

Помню, что, приехав в деревню Озерки, где содержался подсудимый (не помню хорошенько, было ли это в особом помещении, или в том самом, в котором и совершился поступок), и войдя в кирпичную низкую избу, я был встречен маленьким скуластым, скорее толстым, чем худым, что очень редко в солдате, человеком с самым простым, не переменяющимся выражением лица. Не помню, с кем я был, кажется, что с Колокольцовым. Когда мы вошли, он встал по-солдатски. Я объяснил ему, что хочу быть его защитником, и просил рассказать, как было дело. Он от себя мало говорил и только на мои вопросы неохотно, по-солдатски отвечал: «так точно». Смысл его ответов был тот, что ему очень скучно было и что ротный был требователен к нему. «Уж очень он на меня налегал», сказал он.

Дело было так, как описано у вас, но то, что он тут же выпил, чтобы придать себе храбрости, едва ли справедливо.

Как я понял тогда причину его поступка, она была в том, что ротный командир его, человек всегда внешне спокойный, в продолжение нескольких месяцев своим тихим, ровным голосом, требующим беспрекословного повиновения и повторения тех работ, которые писарь считал правильно исполненными, довел его до высшей степени раздражения. Сущность дела, как я понял его тогда, была в том, что, кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжелые отношения человека к человеку: отношения взаимной ненависти. Ротный командир, как это часто бывает, испытывал антипатию к подсудимому, усиленную еще догадкой о ненависти к себе этого человека за то, что офицер был поляк, ненавидел своего подчиненного и, пользуясь своим положением, находил удовольствие быть всегда недовольным всем, что бы ни делал писарь, и заставлял его переделывать по нескольку раз то, что писарь считал безукоризненно хорошо сделанным. Писарь же, с своей стороны, ненавидел ротного и за то, что он поляк, и за то, что он оскорблял его, не признавая за ним знания его писарского дела, и, главное, за его спокойствие и за неприступность его положения. И ненависть эта, не находя себе исхода, всё больше и больше с каждым новым упреком разгоралась. И когда она дошла до высшей степени, она разразилась самым для него же самого неожиданным образом. У вас сказано, что взрыв был вызван тем, что ротный командир сказал, что накажет его розгами. Это неверно. Ротный просто вернул ему бумагу и наказал, исправив, опять переписать.

Суд скоро состоялся. Председателем был Юноша, двумя членами были Колокольцов и Стасюлевич. Привели подсудимого. После не помню каких-то формальностей я прочел свою речь, которую мне не скажу странно, но просто стыдно читать теперь. Судьи с очевидно скрываемой только приличием скукой слушали все те пошлости, которые я говорил, ссылаясь на такие-то и такие-то статьи такого-то тома, и когда всё было выслушано, ушли совещаться. На совещании, как я после узнал, один Стасюлевич стоял за применение той глупой статьи, которую я приводил, то есть за оправдание подсудимого вследствие признания его невменяемым. Колокольцов же, добрый, хороший мальчик, хотя и наверное желал сделать мне приятное, все-таки подчинился Юноше, и его голос решил вопрос. И был прочтен приговор смертной казни через расстреляние. Тотчас же после суда я написал, как это у вас и написано, письмо близкой мне и близкой ко двору фрейлине Александре Андреевне Толстой, прося ее ходатайствовать перед государем – государем тогда был Александр II – о помиловании Шибунина. Я написал Толстой, но по рассеянности не написал имени полка, в котором происходило дело. Толстая обратилась к военному министру Милютину, но он сказал, что нельзя просить государя, не указав, какого полка был подсудимый. Она написала это мне, я поторопился ответить, но полковое начальство поторопилось, и когда не было уже препятствий для подачи прошения государю, казнь уже была совершена.

Все остальные подробности в вашей книге и христианское отношение народа к казненному совершенно верны.

Да, ужасно, возмутительно мне было перечесть теперь эту напечатанную у вас мою жалкую, отвратительную защитительную речь. Говоря о самом явном преступлении всех законов божеских и человеческих, которое одни люди готовились совершить над своим братом, я ничего не нашел лучшего, как ссылаться на какие-то кем-то написанные глупые слова, называемые законами.

Да, стыдно мне теперь читать эту жалкую, глупую защиту. Ведь если только человек понимает то, что собираются делать люди, севшие в своих мундирах с трех сторон стола, воображая себе, что, вследствие того, что они так сели, и что на них мундиры, и что в разных книгах напечатаны и на разных листах бумаги с печатным заголовком написаны известные слова, и что, вследствие всего этого, они могут нарушить вечный, общий закон, записанный не в книгах, а во всех сердцах человеческих, – то ведь одно, что можно и должно сказать таким людям, – это то, чтобы умолять их вспомнить о том, кто они и что они хотят делать. А никак не доказывать разными хитростями, основанными на тех лживых и глупых словах, называемых законами, что можно и не убивать этого человека. Ведь доказывать то, что жизнь каждого человека священна, что не может быть права одного человека лишить жизни другого – это знают все люди, и этого доказывать нельзя, потому что не нужно, а можно и нужно и должно только одно: постараться освободить людей-судей от того одурения, которое могло привести их к такому дикому, нечеловеческому намерению. Ведь доказывать это – всё равно, что доказывать человеку, что ему не надо делать то, что противно, несвойственно его природе: не надо зимою ходить голому, не надо питаться содержимым помойной ямы, не надо ходить на четвереньках. То, что это несвойственно, противно природе человеческой, давно уже показано людям в рассказе о женщине, подлежащей избиению камнями.

Неужели с тех пор появились люди настолько праведные: полковник Юноша и Гриша Колокольцов с своей лошадкой, что уже им не страшно бросить первый камень?

Я не понимал этого тогда. Не понимал я этого и тогда, когда через Толстую ходатайствовал у государя о помиловании Шибунина. Не могу не удивляться теперь на то заблуждение, в котором я был, – о том, что всё, что совершалось над Шибуниным, было вполне нормально и что также нормально было и участие, хотя и не прямое, в этом деле того человека, которого называли государем. И я просил этого человека помиловать другого человека, как будто такое помилование от смерти могло быть в чьей-нибудь власти . Если бы я был свободен от всеобщей одури, то одно, что я мог сделать по отношению Александра второго и Шибунина, это то, чтобы просить Александра не о том, чтобы он помиловал Шибунина, а о том, чтобы он помиловал себя, ушел бы из того ужасного, постыдного положения, в котором он находился, невольно участвуя во всех совершающихся преступлениях (по «закону») уже тем, что, будучи в состоянии прекратить их, он не прекращал их.

Тогда я еще ничего не понимал этого. Я только смутно чувствовал, что совершилось что-то такое, чего не должно быть, не может быть, и что это дело не случайное явление, а в глубокой связи со всеми другими заблуждениями и бедствиями человечества, и что оно-то и лежит в основе всех заблуждений и бедствий человечества.

Я смутно чувствовал еще тогда, что смертная казнь, сознательно рассчитанное, преднамеренное убийство, есть дело прямо противоположное тому закону христианскому, который мы будто бы исповедуем, и дело, явно нарушающее возможность и разумной жизни [и] какой бы то ни было нравственности, потому что ясно, что если один человек или собрание людей может решить, что необходимо убить одного или многих людей, то нет никакой причины, по какой другой человек или другие люди не найдут той же необходимости для убийства других людей. А какая же может быть разумная жизнь и нравственность среди людей, которые могут по своим решениям убивать друг друга. Я смутно чувствовал тогда уже, что оправдание убийства церковью и наукою, вместо достижения своей цели: оправдания, напротив того, показывает лживость церкви и лживость науки. В первый раз я смутно почувствовал это в Париже, когда видел издалека смертную казнь; яснее, гораздо яснее почувствовал это теперь, когда принимал участие в этом деле. Но мне всё еще было страшно верить себе и разойтись с суждениями всего мира. Только гораздо позднее я был приведен к необходимости веры себе и к отрицанию тех двух страшных обманов, держащих людей нашего времени в своей власти и производящих все те бедствия, от которых страдает человечество: обман церковный и обман научный.

Только гораздо позднее, когда уже я стал внимательно исследовать те доводы, которыми церковь и наука стараются поддерживать и оправдывать существование государства, я увидал те явные и грубые обманы, которыми и церковь и наука скрывают от людей злодеяния, совершаемые государством. Я увидал те рассуждения в катехизисах и научных книгах, распространяемых миллионами, которыми объясняется необходимость и законность убийства одних людей по воле других.

Так, в катехизисе, по случаю шестой заповеди – не убий – люди с первых же строк научаются убивать.

«В. Что запрещается в шестой заповеди?

О. Убийство или отнятие жизни у ближнего каким бы то ни было образом.

В. Всякое ли отнятие жизни есть законопреступное убийство?

О. Не есть беззаконное убийство, когда отнимают жизнь по должности , как-то: 1) когда преступника наказывают по правосудию, 2) когда убивают неприятеля на войне за государя и отечество».

«В. Какие случаи относиться могут к законопреступному убийству?

О. Когда кто укрывает или освобождает убийцу».

В «научных» же сочинениях двух сортов: в сочинениях, называемых юриспруденцией с своим уголовным правом , и в сочинениях, называемых чисто научными, доказывается то же самое еще с большей ограниченностью и смелостью. Об уголовном праве нечего и говорить: оно всё есть ряд самых очевидных софизмов, имеющих целью оправдать всякое насилие человека над человеком и самое убийство. В научных же сочинениях, начиная с Дарвина, ставящего закон борьбы за существование в основу прогресса жизни, это самое подразумевается. Некоторые же enfants terribles этого учения, как знаменитый профессор Иенского университета Эрнст Геккель в своем знаменитом сочинении: «Естественная история миротворения», евангелии для неверующих, прямо высказывает это:

«Искусственный подбор оказывал весьма благоприятное влияние на культурную жизнь человечества. Как велико в сложном ходе цивилизации, например, влияние хорошего школьного образования и воспитания. Как искусственный подбор, и смертная казнь оказывает такое же благодетельное влияние, хотя в настоящее время многими горячо защищается, как «либеральная мера», отмена смертной казни, и во имя ложной гуманности приводится ряд вздорных аргументов. Однако на самом деле смертная казнь для громадного большинства неисправимых преступников и негодяев является не только справедливым возмездием для них, но и великим благодеянием для лучшей части человечества, подобно тому, как для успешного разведения хорошо культивируемого сада требуется истребить вредные сорные травы. И точно так же, как тщательное удаление зарослей принесет полевым растениям больше света, воздуха и места, неослабное истребление всех закоренелых преступников не только облегчит лучшей части человечества «борьбу за существование», но и произведет выгодный для него искусственный подбор, так как таким образом будет отнята у этих выродившихся отбросов человечества возможность наследственно передать человечеству их дурные качества».

И люди читают это, учат, называя это наукой, и никому в голову не приходит сделать естественно представляющийся вопрос о том, что если убивать дурных полезно, то кто решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю никого. Неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-на Геккеля к повешению? Напротив, чем грубее заблуждения г-на Геккеля, тем больше я желаю ему образумиться и ни в каком случае не хотел бы лишить [его] этой возможности.

Вот эти-то лжи церкви и науки и довели нас теперь до того положения, в котором мы находимся. Уже не месяца, а годы проходят, во время которых нет ни одного дня без казней и убийств, и одни люди радуются, когда убийств правительственных больше, чем убийств революционных, другие же люди радуются, когда больше убито генералов, помещиков, купцов, полицейских. С одной стороны раздаются награды за убийства по 10 и по 25 рублей, с другой стороны революционеры чествуют убийц, экспроприаторов и восхваляют их, как великих подвижников. Вольным палачам платят по 50 рублей за казнь. Я знаю случай, когда к председателю суда, в котором к казни было приговорено 5 человек, пришел человек с просьбой передать ему дело исполнения казни, так как он возьмется сделать это дешевле: по 15 рублей с человека. Не знаю, согласилось ли, или не согласилось начальство на предложение.

Да, не бойтесь тех, кто губит тело, а тех, кто губит и тело и душу…

Всё это я понял гораздо позже, но смутно чувствовал уже тогда, когда так глупо и постыдно защищал этого несчастного солдата. От этого-то я и сказал, что случай этот имел на меня очень сильное и важное для моей жизни влияние.

Да, случай этот имел на меня огромное, самое благодетельное влияние. На этом случае я первый раз почувствовал, первое – то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством. Второе – то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством. И третье, что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде церковное учение.

Теперь это для меня ясно, тогда же это было только смутное сознание той неправды, среди которой шла моя жизнь.